Две фармакологии Евгения Котляра: к истории давней дискуссии

Кафедра фармакологии петербургской Военно-медицинской академии (ВМА) традиционно считалась самой авторитетной в Российской империи. Но в последнее десятилетие ХХ в. ей упорно не везло: с тех пор, как в 1890 году вышел в отставку профессор П. П. Сущинский, начальство трижды ставило руководить кафедрой людей, для фармакологии посторонних, даже не имевших публикаций по специальности.

Ранее (см. №№5, 6, 2009) мы рассказывали, как занял кресло первоприсутствующего российской фармакологии И. П. Павлов. Восходящая звезда физиологии был согласен возглавить любую экспериментальную кафедру в любом вузе России, лишь бы «не отвлекаться от научной работы ради заработка». Страстное желание будущего нобелиата сочли весомее заслуг приват-доцента кафедры фармакологии С. А. Попова, ученика П. П. Сущинского и истинного фармаколога.

Военно-медицинская академия, г. Санкт-Петербург

Обошли Сергея Александровича и в 1895 году, когда И. П. Павлов получил, наконец, вожделенную кафедру физиологии: начальник ВМА В. В. Пашутин отдал освобожденную своим любимцем фармакологию другому протеже, имевшему к ней столь же малое касательство – патологу С. Д. Костюрину. Этот болезненный профессор почти не занимался преподаванием, а в 1898 году умер. Наконец, Н. П. Кравков, назначенный на невезучую кафедру (формально профессоров избирали, но фактически все решал админресурс) после смерти Костюрина, к тому моменту также еще ничем не обогатил фармакологию, зато был личным учеником Пашутина и мужем дочери другого профессора ВМА – хирурга Богдановского (см. № 24, 2010; №№ 1, 3, 2011).

Отдадим должное Н.П. Кравкову – он, в отличие от предыдущих назначенцев, стал-таки фармакологом не только по должности. Но это случилось позже, а в 1899 году будущий лауреат премии им. Ленина имел меньше оснований возглавить кафедру фармакологии ВМА, чем ее приват-доцент Е.И. Котляр.

Во-первых, Николай Павлович, который был младше Евгения Ивановича на 2 года, проигрывал ему в старшинстве и выслуге лет: Кравков окончил ВМА тремя годами позже Котляра; на столько же отстал он и с защитой диссертации на степень доктора медицины. Вовторых, тема диссертационной работы Кравкова («Об амилоиде, экспериментально вызываемом у животных», 1894) была далека и от клиники, и от фармакологии – как, впрочем, и темы других его публикаций 1890-х гг.: «Общий способ получения неорганизованных ферментов в водных настоях», «О пищеварении у беспозвоночных животных», «О гликогене грибов» и т. п. Котляр же, напротив, увлекся действием лекарств на организм больного еще на студенческой скамье. И вообще в биографии этого человека немало фактов, заслуживающих упоминания.

Офицерский сын Евгений Котляр начинал учиться в киевской «Коллегии Павла Галагана» – закрытом учебном заведении, готовившем «молодых людей из несостоятельных православных семей» к университету. Коллегию основал в 1871 году в память о своем сыне и содержал богатейший землевладелец Григорий Галаган, как пишут сегодня, «горячий патриот Украины; член «Громады», лично знакомый с Шевченко, Гоголем и другими; меценат, основоположник кооперативного движения» и так далее.

Особое внимание в коллегии уделяли языкам и литературе. Котляр, вместе с товарищем по классу Горовым, перевел VII, VIII и IX книги «Энеиды» Вергилия (перевод издан в Киеве в 1881 году), да и потом никогда не выпускал перо из рук. Евгений Иванович переводил с французского и немецкого руководства по специальности («Основы терапевтики и фармакологии» Manquat и другие), снабжая их от себя обстоятельными дополнениями. Он свободно писал свои статьи по фармакологии по-немецки, зарабатывал сочинением статей для энциклопедий, редактировал медицинские периодические издания, словом, обладал несомненными литературными способностями.

Но главным делом жизни была для Котляра клиническая фармакология [1]:

«Кончив курс в Коллегии в 1882 г., Е.И. Котляр поступил в Киевский университет на медицинский факультет, откуда в 1886 г. перешел с 3-го курса в ВМА, где и получил звание лекаря с отличием в 1889 г. Когда Котляр был на 5-м курсе, Конференция Академии присудила ему награду Маторина за представленную на соискание работу «О мочегонных». Тотчас по окончании курса в Академии, Е.И. был по состязанию оставлен в так называемом Профессорском институте на 3 года и поступил ординатором в подготовительную терапевтическую клинику, которой в то время заведовал редактор «Врача» (В.А. Манассеин. – прим. авт.). В той же клинике он продолжал работу и после ее перехода в руки покойного профессора Н.В. Соколова».

Того самого Соколова, который в 1890 году тщетно пытался обратить внимание коллег на отсутствие у претендента на кафедру Павлова работ по фармакологии и на наличие множества таковых у Попова (№ 6, 2009). Добавим к вышесказанному, что в конце того же 1889 года «Врач» (№ 51) сообщил: «Конференция ВМА из конкурировавших на посылку за границу избрала д-ров Борисова (физиолог), Е.И. Котляра (терапевт) и Щеголева (хирург)». Важный момент – как до поездки в Европу, состоявшейся позже, так и после нее Котляр поработал у формального лидера отечественной фармакологии и мог объективно сравнить понимание этой дисциплины профессором Павловым и европейскими авторитетами [1]:

Коллегия Павла Галагана, г. Киев

«В конце 1890 года Е.И. Котляр защитил диссертацию на степень доктора медицины под заглавием «Клинические материалы к вопросу о действии орексина». Последний год своего пребывания в Профессорском институте Е.И. работал в бактериологическом кабинете покойного проф. А.Ф. Баталина, а затем в физиологической лаборатории проф. И.П. Павлова в Институте экспериментальной медицины. В 1893 г. Котляр был послан ВМА для дальнейшего усовершенствования за границу на 2 года, в течение которых занимался химией в Париже у Дюкло, в Страсбурге у Гоппе-Зейлера и в Берлине у Косселя, фармакологией у Гофмейстера в Праге, патологической анатомией у Кьяри и, наконец, бактериологией у Ру в Париже и у Шоттелиуса в Фрайбурге.

Вернувшись из-за границы в 1895 г., Е.И. стал работать в фармакологической лаборатории проф. И.П. Павлова. В сентябре того же года, после 2 пробных чтений, он был удостоен Конференцией звания частного преподавателя (приват-доцента.-Прим. авт.) фармакологии с рецептурою и учением о минеральных водах. В январе 1896 г. Котляр начал читать студентам 3-го курса лекции по фармакологии и в том же январе был зачислен частным преподавателем ВМА (зачисление это ежегодно производится вновь, и потому положение такого частного преподавателя, в сущности, очень шаткое). С марта 1898 г. до конца учебного года по поручению Конференции Е.И. читал студентам 3-го курса бальнеологию и рецептуру вместо сперва отсутствовавшего, а затем и умершего проф. С.Д. Костюрина».

Выходит, Е. И. Котляр имел реальные основания быть записанным потом в ученики нобелевского лауреата – их у него было много больше, чем у легиона позднейших прихлебателей славы Павлова. И в 1890-ые годы Евгению Ивановичу ради успешной карьеры следовало бы держаться в кильватере своего пробивного научного руководителя. Но истина для питомца Коллегии Павла Галагана оказалась дороже [1]:

«Обладая широким общим образованием, очень талантливый, с прекрасной общемедицинской подготовкой (между прочим, и клинической, которой так часто недостает современным фармакологам), всегда работавший, не покладая рук, страстно любивший свое дело и свято относившийся к задачам печати, Евгений Иванович, казалось бы, имел все данные на свободный путь к профессуре, но у него был и один крупный недостаток: он не хотел и не умел подыскивать себе сильных покровителей-проводников. Да еще, к тому же, не стесняясь, высказывал все, что ему казалось правдой, и резко осуждал дурное».

Конечно, Котляр имел еще и другой, крупный для того времени и конкретного окружения недостаток, о котором не принято было говорить вслух – подозрительная фамилия, с которой имя Ефим гармонировало больше, чем Евгений...

Но вернемся к фармакологии: дурным Евгений Иванович считал стиль преподавания, сложившийся в ВМА за годы профессорства на кафедре пашутинских назначенцев с безупречно славянским происхождением – умело режущих лягушек и собак, но не любящих больных, не знающих лекарств, а потому и не умеющих лечить. Свой протест против шизофренического раздвоения любимой дисциплины и ее опасного крена в сторону от клинической фармакологии, «важной для медицины тем, что научает нас клиническому разбору физиологического действия лекарств, идет навстречу действительным нуждам врачей», он высказал, опираясь на мнения европейских авторитетов, в статье [2].

Вернувшись к истокам фармакологии, эрудированный молодой доцент, знакомый в оригинале со всеми европейскими руководствами и учебниками по этой дисциплине, пояснил причины сложившегося ненормального положения [2]:

«Первыми пионерами исключительно и чисто экспериментального направления фармакологии были Шротт в Вене и Бухгейм в Юрьеве (русском Дерпте/Тарту. – Прим. авт.). Их время было временем огромного научного подъема в медицине, вызванного живою струею экспериментального способа, сразу выводившего «учение о лекарствоведении» из области эмпиризма на разумную дорогу. Едва народившись, фармакология сразу и твердо стала на ноги, и с чрезвычайною быстротою приобрела вполне самостоятельное научное существование. Но по мере быстрого и блистательного развития лабораторной фармакологии научный интерес фармакологов к клиническому наблюдению все более угасал, и дело дошло до того, что утвердился взгляд (главным образом трудами страсбургского фармаколога Шмидеберга, учившегося в Юрьеве у Бухгейма), будто бы «научная» фармакология не имеет ничего общего ни с клиникой, ни вообще с лечением.

Конечно, бесплодность для практической медицины такой фармакологии, которая не имеет ничего общего с лечением, резко бросалась в глаза. Клиника и терапия требовали от фармакологии, и совершенно основательно, служить ей не только «путеуказателем», но и давать ключ к выбору наиболее подходящего из многих сходных путей. Чисто же лабораторная фармакология не хотела, – да и не могла, конечно, – выполнить эту задачу.

С этих пор и начинается борьба двух направлений в фармакологии: с одной стороны стоят фармакофизиологи, ограничивающие задачи своей «научной» фармакологии опытами на животных и изучающие физиологическое действие лекарств с биологической точки зрения, без отношения к человеку. С другой стороны нарождается школа, которая ставит своею задачею переносить данные фармакологии на человека и таким образом решать вопрос о пригодности данного средства для целей лечения».

Хотя отечественные имена в статье Котляра не были названы, тогдашний читатель прекрасно понимал, в каких «фармакофизиологов», оторвавшихся от больничной жизни, метит ее автор. Дерзких нарушений субординации и покушений на авторитеты (тем более на столь громкие!) не спускали тогда, как не спустят сегодня. Вот почему в учебниках фармакологии вы не найдете имени Котляра, кощунственно усомнившегося в правоте идолов отечественной науки: подлинную, не подчищенную переписчиками и компиляторами историю ищите на страницах «Провизора».

Вот почему Евгений Иванович, «вынесший сор из избы», так и не стал профессором, хотя знал все тонкости преподавания дисциплины, на которую смотрел с точки зрения практической пользы для студентов-медиков [2]:

«Обязанности фармаколога как преподавателя не зависят от того, как он смотрит на свою науку у себя в лаборатории: являясь в аудиторию, он не может не забывать, что перед ним будущие практические врачи, которым есть большое дело до терапии. То обстоятельство, что фармаколог призван на медицинский факультет, чтобы служить прикладной медицине, настолько очевидно, что и наичистейший фармаколог оказывается вынужденным толковать о показаниях и противопоказаниях для лекарств, о величине приемов и т. д.

В этом-то вынужденном совмещении, по моему мнению, и лежит корень зла. Один фармаколог – прекрасный экспериментатор, считающий клинический разбор лекарственного действия чем-то чуть ли ни ненаучным, – вынужден, тем не менее, в том или ином виде касаться этого разбора. Но и фармакотерапевт, считающий свои лекционные часы едва ли достаточными для действительно полезной клинической оценки наличного фармакологического материала, вынужден отнимать немалую долю этих часов на показывание чисто физиологического и отравного действия лекарств. В результате первый обращает почти весь свой курс в сплошной ряд опытов на животных, а второму остается одно из двух: либо, в противовес первому, почти совсем отказаться от более легкого (для преподавателя) демонстративного курса на животных и давать чистый клинический разбор, либо, придерживаясь золотой середины, давать слушателям и то, и другое – с ясным ущербом и для того, и для другого.

"Урок анатомии", ВМА, конец XIX в.

Так современный преподаватель фармакологии неизбежно является, выражаясь словами Шмидеберга, либо физиологом-экспериментатором, но дилетантом-терапевтом, либо терапевтом, но дилетантом-экспериментатором. А кто не пожелает разыгрывать на кафедре роль дилетанта, тому остается прямо игнорировать одну из двух наук и давать слушателям лишь то, в чем он специалист».

Читатель, конечно, знаком с тем, как преподают фармакологию в современных медицинских вузах (и с печальной судьбой еще одной недавней химеры – клинической фармации). Тем более интересно для него будет узнать, какие пути лечения методологической шизофрении предлагал в свое время фармаколог Евгений Котляр, чью поддержку получили из Харькова его предложения и как реагировали на критику сановные «терапевты-дилетанты».

Н.П. Аржанов

Литература

1. Евгений Иванович Котляр (1863-1900) // Врач. – 1900, № 40.– С. 1232.

2. Котляр Е.И. Современное состояние фармакологии // Врач.1897, № 14.– С. 397-402.

(Окончание следует.)

http://www.provisor.com.ua